СлЁзЫ кАк ОтВеТ нА вСе ПрОиСхОдЯщЕе ВнУтРи И зАдАвАеМыЕ вОпРоСы...
читать дальшеЖиВи Со МнОй...порсто надежда где-то еще теплиться...
Там, в конце, они сходятся вместе: тонкая, болезненная, едва подсохшая корка неба и рыхлая, жалостливо клубящаяся теплом земляная масса. Они слипаются вместе, не быстро, безумно, как изломанные хрупкие кости срастаются оттого, что хотят жить. И еще там совсем тихо.
Впрочем, и здешнюю тишину нарушают только эти двое: ветер, спутыва¬ющий суховатые травы, - ему все можно, и тяжко пыхтящий в отдалении скорый, но отсюда он так похож на игрушечный паровозик, так умильно взбирается на горку, что я прощаю и ему.
Я тишины не нарушаю, мне нельзя, да и не очень-то хочется. Гораздо больше меня интересует, как оно там, в конце, где земля ласкается с небом. И пытаюсь разглядеть, что там, щурюсь так, что между веками и бровями остаются мелкие капли утреннего света, но ничего не выхо¬дит. Ничего, еще есть часок-другой,-срываю былинку, деловито покусы¬ваю облипший приторной летней пылью стебелек.
Да, часок-другой. Потом можно свесить ноги чуть ниже и, опираясь на локти, соскользнуть вниз, скатиться, хватаясь руками за низкую темную поросль, с упорством тянущуюся вверх, к свету, даже отсюда, с почти отвесной стены склона. Вырывать руками сырые комья земли. Минутное дело. Потом неспешно отряхнуться, поглядывая то на щербатый асфальт шоссе, то на начинающее по-летнему пригревать солнце. Выйти на потертую черную ленточку, перехватывающую из конца в конец это поле и все, что по бокам к нему примостилось: опрятную деревеньку в полсотни, может быть, домов, дачи какие-то, а еще прицепленную к ним краснокир-пичную станцию с застывшей на минутку-другую неунывающей гусеницей-электричкой; в ее сторону и отправиться.
А там шагнуть в вагон стремя румяными пряничными старушками, суетящимися вечно со своей нехитрой поклажей, и растянуться до первых окраин, которые хочешь не хочешь, а разбудят адовым шумом, удушливым дымом и гремящим металлом. Шалит! Выкатиться чуть не кубарем из уже совсем по-другому, по-городскому лязгающей цепи вагонов, выпростаться из электрического тела - и бегом до полутьмы круглого зала, и вниз, вниз, под землю, в прохладу, как жарко, Господи. Дождя бы.
Получаса не пройдет - сидеть уже на приятно холодящей скамье, облепленной понизу всякими рококошками, как корабельное днище полипами, и выглядывать в полумеханическом, калейдоскопном танце человеколюд-ской толпы знакомое лицо - одно из миллиона.
Спокойно встретить взглядом, спокойно улыбнуться, спокойно вымолвить, а внутри кипящее бросается на стенки, обжигает, пузырями вздувается! Спокойно пройти: шаг, и еще шаг, и еще сто шестьдесят миллиардов шагов. Все пешком пройти. Ох, да брось, не льсти себе, какой ты бродяга! Пф, вагабондо выискался! Это ты себе плакат на стену повесь и нехитрую молитву твори каждый день после программы «Время», только без толку все это, у него-то, этого, на стене, и нет ничего, кроме дороги петлями, а у тебя, все выверено: вот начало, а вот и конец, что ты поутру сегодня так и не разглядел. Шаг, еще шаг, и еще сто шестьдесят миллиардов шагов. Слово, еще слово, потом еще какие-то слова, и уже потом, в опускающейся на столицу тьме:
-Живи.
-Со.
-Мной.
Вот как можно, если свесить ноги чуть ниже и, опираясь на локти, соскользнуть вниз. Вот как можно, но не нужно. Вот как не нужно, но все равно так все и будет. Только не сейчас. Потом. Через часок-другой.
А пока можно еще немного поглядеть туда, где все ласкаются без устали земля и небо. Потом опуститься на спину, на мягкое, зеленое, странно-зеленое - безысходно, словно снег, выпало с утра да никак не растает. А сверху все сочится и сочится свет, неуемно, как кровь из пробитых капилляров. Так и засыпаешь сладко, не закрывая глаз: поверху свет, понизу зеленое, снит и снится, снится и снит.
И вот тогда - едва различимое движение у бедра, холодный оранжевый огонек перед глазами, глядишь на цифры, улыбаешься, подносишь трубку к уху и:
-Здравствуй.
